Нас было трое в этих наших полутора комнатах: отец, мать и я. Семья,
обычная советская семья того времени. Время было послевоенное, и очень
немногие могли позволить себе иметь больше чем одного ребенка. У некоторых
не было возможности даже иметь отца -- невредимого и присутствующего:
большой террор и война поработали повсеместно, в моем городе -- особенно.
Поэтому следовало полагать, что нам повезло, если учесть к тому же, что мы
-- евреи. Втроем мы пережили войну (говорю "втроем", так как и я тоже
родился до нее, в 1940 году); однако родители уцелели еще и в тридцатые.
Думаю, они считали, что им повезло, хотя никогда ничего такого не
говорилось. Вообще они не слишком прислушивались к себе, только когда
состарились и болезни начали осаждать их. Но и тогда они не говорили о себе
и о смерти в той манере, что вселяет ужас в слушателя или побуждает его к
состраданию. Они просто ворчали, безадресно жаловались на боли или
принимались обсуждать то или иное лекарство. Ближе всего мать подходила к
этой теме, когда, указывая на очень хрупкий китайский сервиз, говорила: "Он
перейдет к тебе, когда ты женишься или..." -- и обрывала фразу. И еще как-то
помню ее говорящей по телефону с одной своей неблизкой подругой, которая,
как мне было сказано, болела: помню, мать вышла из телефонной будки на
улицу, где я поджидал ее, с каким-то непривычным выражением таких знакомых
глаз за стеклами очков в черепаховой оправе. Я склонился к ней (уже был
значительно выше ростом) и спросил, что же такое сказала та женщина, и мать
ответила, рассеянно глядя перед собой: "Она знает, что умирает, и плакала в
трубку".
Они все принимали как данность: систему, собственное бессилие, нищету,
своего непутевого сына. Просто пытались во всем добиваться лучшего: чтоб
всегда на столе была еда -- и чем бы еда эта ни оказывалась, поделить ее на
ломтики; свести концы с концами и, невзирая на то, что мы вечно перебивались
от получки до получки, отложить рубль-другой на детское кино, походы в
музей, книги, лакомства. Те посуда, утварь, одежда, белье, что мы имели,
всегда блестели чистотой, были отутюжены, заплатаны, накрахмалены. Скатерть
-- всегда безупречна и хрустела, на абажуре над ней -- ни пылинки, паркет
был подметен и сиял.
Поразительно, что они никогда не скучали. Уставали -- да, но не
скучали. Большую часть домашнего времени они проводили на ногах: готовя,
стирая, крутясь по квартире между коммунальной кухней и нашими полутора
комнатами, возясь с какой-нибудь мелочью по хозяйству. Застать сидящими их,
конечно, можно было во время еды, но чаще всего я помню мать на стуле,
склонившуюся над зингеровской швейной машинкой с комбинированным ножным
приводом, штопающую наши тряпки, изнанкой пришивающую обтрепанные воротнички
на рубашках, производящую починку или перелицовку старых пальто. Отец же
сидел, только когда читал газету или за письменным столом. Иногда по вечерам
они смотрели фильм или концерт по нашему телевизору образца 1952 года. Тогда
они, бывало, тоже сидели. Вот так год назад сосед нашел сидящего на стуле в
полутора комнатах моего отца мертвым.
https://lib.ru/BRODSKIJ/rooms.txt